Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

Франсуа шел вместе с толпой. Он не будет больше удерживать стачечников; он предоставит действовать их инстинктам; кровь уже пролита, пусть она еще льется! Она вызовет ненависть, а ненависть — благо: она творит упорные легенды, она дает людям горькое утешение и создает железные учения, которые заставляют людей повиноваться себе.

Подошли к кузнецам. Носильщики остановились. Наступила глубокая тишина, затем раздались неистовые крики. И воинственная песня, казалось, достигала облаков.

Через поля и дороги сбегались толпы народа, привлеченные трагической вестью. Всем хотелось видеть белое лицо мертвеца. Их сердца отверженных париев жаждали кровавой мести.

Факелы бросали красный свет, свет, некогда освещавший голодных Жаков, и проклятия потрясали стены завода. Ветер революции проносился над толпой.

Синдикалистская, либеральная и антимилитаристская пресса яростно напала на Клемансо. Заголовки гласили: "Еще одно преступление Клемансо", "Красная неделя великого шпика", "Двадцать четыре часа Великой Забастовки", "Чудовище". Указывали, что, наравне со свирепым стариком Коммуны, Клемансо достиг рекорда правительственных убийств. После шумных похорон Конфедерация приложила все старания, чтобы поддержать волнения; ее агенты бродили среди стачечников, она яростно требовала денежной поддержки у синдикатов и у Биржи Труда.

Франсуа покорился обстоятельствам. Но, сливаясь с толпой, рискуя собой и другими, произнося речи под солнцем, ветром и проливными дождями, он не забывал Христины.

Со всех сторон стекались искатели приключений, цыгане великой забастовки. Они не смешивались с забастовщиками, они бродили кругом, предлагая свои голоса, свои руки, как только поднимался шум. Прибыло войско. Манифестации следовали одна за другой; до соглашения было далеко. И забастовка все еще носила какой-то неопределенный характер, как вдруг было об'явлено Великое Воскресенье. "Голос Народа" хотел, чтобы оно прошло мирно, твердо и очень внушительно; "Социалистическая война" советовала стачечникам не дать себя "одурачить".

С утра трамваи, железные дороги, множество шарабанов подвозили седоков, вооруженных дубинками и палками. Кроме старых и опытных забастовщиков, тут были товарищи, привлеченные инстинктом солидарности, и множество людей невежественных, пылких или любопытных. Несмотря на полицейские кордоны, забастовщики пытались собраться перед кузницами; быстрая атака драгун заставила их рассеяться. Тогда они удалились в поле и пустыри. Какой-то человек с лицом мулата поднял первый красное знамя. Семьсот рабочих образовали ядро, вокруг которого толпилась остальная масса. Это была орда времен номадов, образовавшаяся для битвы с буйволами и волками и слабо спаянная инстинктом. Ружмон занял в ней место, готовый, в зависимости от обстоятельств, говорить речи, приказывать или сражаться. Его окружила мощная группа кузнецов, подкрепленная Красным Гигантом, Дютильо и Шестеркой, Вашероном, Бардуфлем и другими.

Процессия двинулась к Аркейлю, но не смогла дойти до него. Дорогу преграждал эскадрон кирасир; на правом фланге были драгуны, сзади стояли полицейские. Сначала толпа остановилась. Течение изменило свое направление; любопытные и трусливые отхлынули, удаляясь через поля. Все шли наудачу… Внезапный удар дубинки по кирасе драгуна явился сигналом к борьбе. Камни, комья земли, несколько стаканов обрушились на каски; туча дубин угрожала полиции; двое манифестантов бросились к лошади капитана с криком:

— Ни шагу больше! Вы не имеете права вмешиваться! Назад, проклятая нашивка!

Шум разростался. Прозвучал гимн восстания, но на этот раз менее стройно, и среди этой бури раздался сухой звук выстрела. За ним последовало шесть других. Люди в широкополых войлочных шляпах потрясали револьверами.

— Это нелепо! — крикнул во весь голос Ружмон.

Раздавались только отрывочные крики, глубокое удивление передавалось от одного к другому. Драгунский капитан, повернув голову, удостоверился, что никто из его солдат не ранен.

— К большому сараю! К большому сараю!

Эти шесть слогов, вырываясь из резких, хриплых гортаней, докатились до последних рядов. Ядро уже пустилось в дорогу. Так как цель движения находилась с левой стороны, то ничто не являлось помехой забастовщикам. Они захватили сарай между тем как остальная толпа заняла поле и луга. И Селедка, взобравшись на кучу угольного мусора и приставив ко рту, в виде рупора, руки, закричал:

— Забастовка у себя дома! Мы не позволим себя раздавить! Товарищи, идем бороться на жизнь и на смерть! Тот, кто покинет свое место, будет негодяем!

Некоторое время текла речь Селедки; ее прервал возглас:

— Внимание! Войска приближаются!

— Мы не поддадимся! — ревел Селедка. — К баррикадам!

Едва прозвучала эта фраза, как стачечники бросились к бревнам и доскам, и камням, лежавшим в сарае и пустырях. Через десять минут была готова первая баррикада, фасадом к кавалерии, затем появились и другие. Это был хаотичный четырехсторонник, полный брешей, но который, тем не менее, мог выдержать атаку. В нем поместилась не вся толпа: около тысячи человек бегало взад и вперед по равнине в поисках материалов. Вдали видны были конные ординарцы; седовласый генерал парадировал перед эскадронами; поток драгун устремился на шоссе. Они не сделали и пятисот метров, как выскочили стачечники, вооруженные досками, веревками; через несколько минут дорога была преграждена: войска остановились.

— Да здравствуют драгуны! — ревела толпа. — Сабли в ножны… Мы — братья!..

Кусок кокса прорезал воздух и попал в лицо одного из бригадиров. Тогда солдаты соскочили с лошадей, чтобы расчистить путь. Их встретили тучей камней, черных и грязных, пачкавших мундиры. Но это не остановило драгун. Сабли наголо, они стремительно атаковали. Лезвия кололи и рубили, дубинки ударялись с глухим шумом, по лицам, текла кровь, нападающие, путаясь в веревках, с трудом пробирались вперед. И, тем не менее, несколько солдат одолели препятствия; тотчас же мужество стачечников испарилось, безумная паника отбросила их к большому сараю, и двести драгун перескочили, верхом на лошадях, через упавшие баррикады. Их встретила пустота. Только несколько рабочих, особенно неистовых, попали под копыта лошадей, остальные разбежались во все четыре стороны или попрятались между лачугами.

Это была не более, как стычка авангардов. Баррикады большого сарая оставались нетронутыми. Три тысячи человек толпились там, распевая и крича. Ораторы в кратких речах призывали к сопротивлению, нетерпеливые бросали в пустоту камни или стреляли из револьверов.

Очистив дорогу, драгуны выстроились в боевом порядке, поджидая подкреплений. Там было два эскадрона кирасир, три — драгун и двести полицейских. Эта воинская сила пребывала в нерешительности. Она собиралась подле западных и северных бригад, часть передвинулась на юг, один восток оставался еше свободным. Вдали совещались генерал и префект полиции.

После движения эстафет, драгуны и кирасиры заняли палисад. Стачечники на удачу бросали камни, куски дерева, кокса, железа. У одного всадника пошла носом кровь, другому камень попал в глаз. Камни падали на головы лошадей, груди или каски людей. В это-то время к сражавшимся приблизился префект. Шесть огромных агентов закрывали собой его сухощавую фигуру.

Подойдя ближе, он обратился к бунтовщикам:

— Предлагаю вам разойтись! Мы будем стрелять!..

Ответом ему были камни, куски гипса, крики:

— Смерть префекту! Долой убийц! Кирасиры, мы ваши братья! Драгуны, сбросьте ваших офицеров с лошдаей! Приклады вверх! Да здравствует 17-й полк!

Префект повторил хладнокровно, очищая плечо, запачканное гипсом:

— Предлагаю благонамеренным гражданам удалиться… Войскам дан приказ стрелять!..

Камни, кокс, железный лом падали беспрерывно; восемь раз возобновлял префект свои увещания. Два эскадрона спешились. Тогда за баррикадой задымились револьверы, и один из кавалеристов свалился с лошади.

— Целься! — крикнул капитан.

Драгуны вскинули ружья, но жестом и словом их остановил префект. Но на новый револьверный залп войска ответили выстрелами; с криками ужаса люди бросились в бегство по направлению к востоку. Другие, приняв сражение, отвечали на залпы трескотней револьверов. Виднелись их выпрямившиеся, согнутые или лежащие фигуры, выпачканные углем или гипсом, с бледными или багровыми, бритыми или бородатыми лицами, с горящими, как уголья, глазами. Никто не был ранен, так как драгуны стреляли в воздух: пули описывали длинную траекторию, почти неопасную для неизвестных проходивших там внизу, по пустынным тропинкам. Раздалось три-четыре залпа со стороны стачечников, не принесшие никому вреда. Как вдруг, один из драгун с жалобным стоном опустил карабин, указывая на свою окровавленную руку. С этой минуты гнев закипел под касками драгун, между тем как революционеры стояли, ослепленные безумием борьбы… Оно захватило и Ружмона; он выкрикивал слова, электризовавшие его товарищей. Он не видел смерти; в мозгу его не было ничего, кроме мимолетных образов и где-то там, в глубочайшей из глубин — образ Христины.